особенно если среди них есть люди знаменитые, – обновил ли он их славу или осквернил; писать следует плавным слогом, а не нестись, словно поток с горы, и всячески избегать тех выходок, какими тяжебщики стараются уязвить один другого, и еще много подобных вещей, полезных всякому, кто намерен, распустив паруса, дерзнуть в пучину общей памяти. Сер Альбертино впивал его речи, словно губка, но только собрался спросить, каково ему на том свете и приняты ли там во внимание его заслуги, как вдруг у Ливия, сгоряча сделавшего резкое движение, скатилась голова и упала под ноги. Он быстро подобрал ее, надевать не стал, наскоро простившись, сказал, что придет позже, и с тем исчез. Сер Альбертино проснулся в чрезвычайном недоумении, порылся в своей постели, но нашел лишь куриную кость, занесенную кошкой с улицы, и наконец пришел к мысли, что под видом Ливия ему явился кто-то из мужей древности, павший в бою или казненный по приговору государства, дабы принудить сера Альбертино написать книгу с похвалою ему, однако по случайности не успел приступиться к своему делу. Серу Альбертино это было очень досадно. Возможно, если бы ему удалось дослушать, он и в самом деле писал бы историю лучше прочих – ведь это дело такой тяжести, что, как говорится, поручи его Еврисфей Геркулесу, уж верно заставил бы отступить, так что совет человека опытного, тем более из таких краев, где все полно знаменитыми мужами, не был бы лишним; с другой стороны, дело было в октябре, а осенним снам доверять не принято, так что, возможно, в эту пору и наставления к историческому труду не следует принимать всерьез.
XXIV
– А все-таки и в снах бывает правда, – сказал келарь, – и Бог дает их разуметь, но не всем и не всегда, как дал Иосифу в темнице, так что нам следовало бы не пенять на сновидения, но спросить себя, почему эта милость нас обходит. Хорошо, однако, что ты помянул науку халдеев: если мы стремимся до всего коснуться, нельзя пропустить и эту толковательницу знамений, которую многие слушают, хотя происхождение ее не столь почтенно, время, проведенное в исследованиях, слишком мало, а предположения или неверны, или небесспорны, и которая за всем тем судит о причинах случайных и внезапных побуждений с такой заносчивостью, словно создала небеса, а не взяла в аренду. Древние авторы пишут, что много было в Риме вельмож, которые, не признавая высших властей на небе, за всем тем ни на люди не выходят, ни обедать не садятся, пока не справятся в календаре, какую часть Рака нынче проходит Луна. Не пренебрегали ей и властители, хотя часто обманывались неверными или двусмысленными прорицаниями. Александр Север, которому пророчили смерть от варварского меча, думал погибнуть на войне, но был убит каким-то германцем во время солдатского мятежа. А Руфину астрологи сулили порфиру в тот самый день, как он был растерзан воинами и его голова, вздетая на копье, гуляла по городу.
Расчетов ее слушался и Август, который благодаря математику Теогену так уверился в своей судьбе, что всем возвестил о своих звездах, словно о праве наследования, и отчеканил их на монете; и Адриан, который ежегодно в январе делал запись обо всех событиях, какие ему предстояли, и в последний год довел ее до своего смертного часа; и Север, весьма усердный в этой науке, как многие из африканцев. Когда он овдовел и собирался жениться снова, то внимательно изучал гороскопы невест и, прослышав, что в Сирии есть девушка, у которой в гороскопе значится брак с царем, поехал туда, посватался и женился – не столько на ней, сколько на своем честолюбии. Во дворце своем, на потолке тех комнат, где он чинил суд, он велел изобразить звезды, под коими родился, кроме той части неба, которая указывает на час рождения; ее он приказал в двух комнатах изобразить по-разному. Когда сыновья его начали жить не как должно, а войска – развращаться от праздности, он, чтобы дать урок тем и другим, отправился воевать в Британию, хотя знал, что оттуда не вернется; а свою любовь к математическим изысканиям он передал сыну своему Антонину, который, говорят, судил о враждебности и дружелюбии близких к нему людей по положению звезд в час их рождения и, на этом основываясь, одних награждал, других убивал.
Среди тех, кто процвел от благосклонности звезд, был Трасилл, которого ты помянул, на Родосе занимавший Тиберия своей наукой. Знакомство их, говорят, было таково. Тесной тропой Тиберий увел его высоко на скалы, чтобы сбросить в море, если сочтет его лжецом и сеятелем вздора, и спросил о своей будущности: когда же Трасилл обещал ему, изгнаннику, боящемуся каждого корабля, императорскую власть, Тиберий спросил, может ли он увидеть, что ему самому готовит нынешний час. Трасилл, взглянув на звезды, дивится, колеблется, чем больше видит, тем глубже ужасается и наконец восклицает, что ему грозит великая и неодолимая опасность. Тут Тиберий, обняв его, поздравляет с тем, что он видел опасность и уцелел, и с этого дня считает Трасилла среди ближайших друзей.
– Да, он много удачливей того математика, – сказал госпиталий, – что убедил Домициана лишь своими похоронами, на которых собаки растащили его труп.
Келарь продолжал:
– Впоследствии Трасилл, сумев убедить Тиберия, что тот проживет на десять лет больше его, и себе обеспечил безопасность, и мог хвалиться тем, что многих спас от смерти, ибо Тиберий, полагая, что у него есть время, по обычной своей медлительности откладывал приговоры и казни. Когда же Трасилл скончался, Тиберий, рассчитывая еще пожить, не слушал врачей и не менял образа жизни; болезни, точившие его, приступили с большею силой, и он умер, не прожив и года. Однако и по кончине астролога не затихали его дела, словно круги от камня, канувшего на дно: ведь Гай Цезарь, выстроивший мост между Байями и Путеолами, чтобы ездить по нему в дубовом венке, сделал это лишь из-за Трасилла, некогда говорившего Тиберию, что Гай скорее на конях проскачет через Байский залив, чем станет императором. Трасилл оставил ремесло сыну, который предрек Нерону власть; в своих книгах он, говорят, не обелял и не оправдывал дружбы с Тиберием, хотя из молчания можно делать любые выводы.
– Какое, наверно, удивительное зрелище, – сказал госпиталий, – открывается на небе тому, кто привык населять его своей суетой. Он видит свой нрав рассыпанным у всех на виду, под ногами у Фортуны, видит, как восходят над головою его болезни, друзья, надежды, долги и хозяйство, как добродетели, не являющиеся его заслугой, вступают в бой с пороками, в
